Саенко Евгения

Cхема развития человека предполагает, что вначале младе­нец не отличает то, что “не-Я”, от “Я”. Таким образом, в кон­тексте ранних связей поведение окружения предстает частью мла­денца в той же мере, в какой им является и поведение самого младенца, с присущими ему врожденными тенденциями к интег­рации, автономии, к объектным отношениям и к удовлетворитель­ному психосоматическому единству*.

Наиболее случайной составляющей комплекса, называемого “ребенком”, является его совокупный жизненный опыт. Он суще­ственно различается в зависимости от того, рожден ли я в семье бедуина, кочующего по горячим пескам, или мой отец политичес­кий заключенный в Сибири, или же торговец, свыкшийся с веч­ной сыростью прекрасного западного побережья Англии. Я могу быть провинциалом. Или незаконнорожденным. Могу быть един­ственным ребенком в семье, или старшим, или средним из пяти, или же третьим из четверых мальчиков. Все это имеет значение и является моей составляющей.

*Некоторые выражают удивление, когда слышат о том, что врожденные тенден­ции младенца являются внешними факторами, однако для младенца они внешние в той же мере, как и способность матери быть достаточно хорошей матерью или зат­руднения матери, обусловленные ее подавленным состоянием.
Подобно Уолдеру Офт-Борну, ребенок рождается из разных ис­токов, хотя с одним и тем же врожденным потенциалом. Но со старта он переживает и накапливает опыт в соответствии со вре­менем и местом своего появления на свет. Разный опыт дети по­лучают даже в процессе рождения — в одном случае мать села на корточки, и в силу тяготения ребенок устремляется к центру зем­ли; в другом случае мать в неестественной позе лежит на спине, будто приготовившись к операции, и должна тужиться, как при стуле, потому что земное притяжение только тянет ребенка в сто­рону. В этом случае мать иногда устает тужиться и откладывает все до завтрашнего утра. Она хорошо выспится, но ребенку, который уже готов к большому прыжку, придется ждать вечность. Послед­ствия будут ужасны: всю жизнь человек будет страдать клаустрофо­бией, мучиться из-за каждого непредвиденного перерыва в разви­тии событий.

Смысл сказанного может быть в том, что некая коммуникация очень мощно проявляется в точке отсчета человеческой жизни, и при любом потенциале действительно переживаемый опыт, форми­рующий личность, является случайным; развитие может быть за­держано или нарушено в любой момент, может вообще не про­явиться; вначале зависимость фактически абсолютная.

Подчеркну: я веду вас туда, где вербализация не имеет смыс­ла. Какое же тогда это может иметь отношение к психоанализу, построенному на словесной интерпретации облеченных в слова мыслей и представлений?

Я бы сказал, что психоанализ был вынужден начать с вербали­зации и такой метод очень хорошо подходит для лечения пациен­тов, не являющихся шизофрениками и психотиками, то есть тех, чей ранний опыт мы признаем как нечто само собой разумеющее­ся. Обычно мы называем таких пациентов “невротиками”, пред­полагая, что они прибегли к психоанализу не с целью коррекции или восполнения отсутствующего очень раннего опыта. Невроти­ческие пациенты уже прошли стадию раннего опыта достаточно хорошо, и поэтому имеют “привилегию” страдать от внутрилич-ностных конфликтов и причиняющих неудобство защит, которые им пришлось построить, чтобы справляться с тревогой, порожда­емой инстинктами А главным защитным механизмом здесь явля­ется вытеснение. В психоаналитическом лечении они находят облегчение через новый упрощенный опыт.

Наши аналитические исследования сосредоточены на первич­ных явлениях очень раннего периода жизни, которые можно наблю­дать двумя способами: во-первых, в шизофренных фазах, возмож­ных в истории любого пациента, или в лечении настоящих шизофреников (это не то, что я описываю здесь и сейчас); и, во-вторых, при изучении актуального раннего опыта младенцев на­кануне рождения, в процессе родов, когда за ними ухаживают после рождения и когда о них заботятся и общаются с ними на протяжении первых недель и месяцев жизни, задолго до того, как вербализация приобретет какой бы то ни было смысл.

Здесь я попытаюсь рассмотреть одну-единственную вещь — ран­ний жизненный опыт младенца при коммуникации.

Согласно моей гипотезе, вначале зависимость действительно абсолютная и характер окружения действительно имеет значение. В таком случае каким образом любой младенец преодолевает ран­ние фазы развития со всей их сложностью? Нет сомнения, что ребенок не может развиться до уровня человеческой личности при отсутствии человеческого окружения, — даже лучшая из лучших машина не обеспечит ему необходимого. Для этого необходимы люди, а людям свойственно несовершенство и не свойственна механическая надежность.

Как же мы можем описать жизненный опыт ребенка на началь­ной ступени развития, когда он находится в абсолютной зависи­мости?

Мы можем постулировать особое состояние матери* — состоя­ние психики, подобное уходу в себя или концентрации, — харак­теризующее ее (в случае здоровья) на завершающем этапе беремен­ности и в продолжении нескольких недель и месяцев после родов. (Я писал об этом в статье “Главная материнская забота”**).

Мы должны допустить, что младенцы в прошлом и в настоя­щем, рождаясь, оказывались и оказываются в “достаточно хоро­шем” человеческом окружении, то есть в таком, которое приспо­сабливается к потребностям младенца.

Матери (или люди, замещающие матерей) способны достичь такого состояния. Однако многие женщины боятся, что оно об­ратит их в умственно отсталых, и поэтому изо всех сил цепляются за работу и никогда, даже на краткий срок, не позволяют себе полностью в него погрузиться. Им можно помочь, если разъяс­нить, что это состояние временное.

В описываемом состоянии матери способны поставить себя на место ребенка, то есть они почти теряют себя в идентификации с ребенком, и поэтому знают о его потребностях в любой момент. В то же время они остаются самими собой и осознают свою по­требность в защите, пока пребывают в состоянии, делающем их очень ранимыми. Матери переживают ранимость, свойственную ребенку. Однако они понимают, что через несколько месяцев смогут выйти из этого состояния.

*Когда я говорю о матери, я не исключаю отца, но на этой ступени для нас ва­жен материнский аспект отцовства. **См. Collected Papers: Through Peadiatrics to Psychoanalysis. London: Tavistock Publications Ltd. New York: Basic Books, 1958.]
Таким образом, младенцы обычно проходят через опыт благо­приятного окружения, когда являются абсолютно зависимыми. Ясно, что какая-то часть из них не знает такого опыта. Я хочу сказать, что младенцы, не получающие достаточно хорошей забо­ты, не реализуют свой потенциал даже как младенцы. Гены ре­шают не все.

Не развивая темы, я должен указать на один момент, усложня­ющий для меня аргументацию. Речь о сущностном различии меж­ду матерью и ребенком.

Мать, конечно, сама была ребенком. Эта смесь переживаний, связанных с зависимостью и постепенным обретением самостоя­тельности, сохранилась где-то в ее памяти. Кроме того, она игра­ла в маленького ребенка и в дочки-матери, возвращалась в состо­яние ребенка, когда болела, возможно, она видела, как ее мать ухаживала за младшими детьми в семье. Она могла пройти курс занятий для будущих матерей, могла ознакомиться со специальной литературой и составить представление о хорошем и плохом уходе за ребенком. И, конечно же, она испытывает влияние местных обычаев, которые принимает — или не принимает, если намере­на проявить независимость или даже инициативу.

Ребенок никогда не был матерью. Он не был даже еще и ребен­ком. Для него все — впервые, все является первоначальным опытом. Отсутствуют мерки. Время для него измеряется не часами или дви­жением солнца с востока на запад, а дыханием матери и тем, как бьется ее сердце, ростом и спадом инстинктивных желаний и дру­гими немеханическими “приборами”.

Следовательно, в описании общения младенца и матери, при­сутствует эта существенная дихотомия: мать способна “ужаться” до инфантильного способа переживания опыта, но младенец не спосо­бен подняться до взрослой сложности. И в данном случае неважно, говорит мать с младенцем или не говорит — речь еще не важна.

Вы, вероятно, хотели бы, чтобы я сказал кое-то о модуляции речи, пусть самой сложной по контуру? В аналитической работе принято говорить, что пациент облекает содержание в слова, а ана­литик интерпретирует. Но это не просто вербальная коммуникация.

Аналитик чувствует общее направление материала, представля­емого в данный момент пациентом и вызвавшего вербализацию. Очень многое зависит от того, как аналитик использует слова, и от отношения, лежащего за интерпретацией. Например, одна пациентка ногтями впилась мне в руку в момент переживания силь­ных чувств. Моя интерпретация была: “Ой!” Едва ли мне для это­го потребовался мой интеллектуальный багаж, но интерпретация оказалась полезной, потому что последовала немедленно (без пау­зы, необходимой на размышление) и означала для пациентки, что моя рука живая, что это часть меня и что я здесь для того, чтобы мною пользоваться. Или, лучше сказать, мной можно пользовать­ся, если я останусь в живых.

Хотя психоанализ подходящих пациентов основан на вербали­зации, тем не менее, каждый аналитик знает, что наряду с содер­жанием интерпретации важное значение имеет отношение, лежа­щее за словами и отражающееся в нюансах речи, в ритме и в тысяче других способов, которые можно сравнить с безграничным мно­гообразием поэтической речи.

Например, неморализаторский подход, являющийся основой основ психотерапии — и социальной помощи вообще, — выража­ется не словесно, а в том, что психотерапевт или социальный ра­ботник не морализируют. Как это поется в припеве одной песен­ки? “Неважно, что она говорит, важно, что тон у нее предерз­кий”, — то же самое, только в позитивном смысле.

Что касается заботы о ребенке, то мать может проявить мора-лизаторскую позицию задолго до того, как слова вроде “дрянной” станут понятны ребенку. Она может получить удовольствие, лас­ковым голосом произнеся: “Черт бы тебя побрал, маленькая сво­лочь!” — так что сама почувствует облегчение и ребенок, доволь­ный, что к нему обращаются, улыбнется ей в ответ. Или еще пример — более тонкий. Вот такие строчки:

“Баю-баюшки-баю,

Не ори, а то убью”.

Не очень хорошие слова, но получилась премилая колыбельная.

Мать даже может показать ребенку, еще не понимающему речь, что она имеет в виду, когда говорит: “Гром тебя разрази, если пеленки испачкаешь, ведь я ж тебя только помыла!” Или совсем другое: “Не смей так делать, не смей!” — что включает прямую конфронтацию воли и личности двоих.

*См. The Theory of Pfrent — Infant Relationship. (1960) — In: The Maturational Processes and the Facilitating Environment. London: Hogarth Press and the Institute of Psychoanalysis, 1965.
Чем же является коммуникация, если мать приспосабливается к нуждам ребенка? Я обращусь к выражению “холдинг”, оно пред­полагает значительную экономию в лингвистическом и понятий­ном смысле при описании условий, в которых главным образом происходит общение, когда ребенок только начинает жить. Итак, объясняя понятие “холдинг”, мы имеем в виду два момента: мать осуществляет холдинг, держит ребенка и ребенок, которого дер­жат, окруженный заботой, быстро проходит фазы развития, чрез­вычайно важные для формирования личности. Матери нет необ­ходимости знать, что происходит в ребенке. Но развитие ребенка находится в прямой зависимости от человеческой надежности в холдинге и уходе за ним*.

Выбирая между рассмотрением ситуации в норме или патоло­гии, для простоты предпочту норму.

Способность матери отвечать на меняющиеся и растущие потреб­ности конкретного ребенка обеспечивает ему относительно непре­рывную линию жизни: благодаря хорошему холдингу ребенок мо­жет спокойно переживать как состояние неинтегрированности и расслабления, так и часто повторяющиеся фазы целостности, представляющие собой часть врожденной тенденции развития. Ребенок легко переходит от интеграции к смягченному расслабле­нием состоянию отсутствия интеграции — и обратно. Накаплива­ясь, подобный опыт формирует паттерн основных ожиданий ребен­ка. Ребенок начинает верить в надежность внутренних процессов, ведущих к интеграции в отдельную единицу*.

С развитием и обретением “внутреннего” и “внешнего” про­странств ребенок приобретает и уверенность в надежности окруже­ния, иными словами, перед нами интроекция, основанная на опы­те надежности (человеческой, несовершенной, немеханической).

Разве не будет справедливым утверждать, что мать передала ребенку сообщение: “Я надежна не потому, что я машина, а по­тому что знаю, в чем ты нуждаешься. Я забочусь о тебе. Я хочу, чтобы ты имел то, что тебе нужно. Вот так я люблю тебя, пока ты такой маленький и беспомощный”.

*См. Primitive Emotional Development. (1945) — In: Collected Papers: Through Paediatrics to Psychoanalysis. London: Tavistock Publications. New York: Basic Books, 1958.
Эта коммуникация происходит в тишине. Ребенок не слышит слов, не замечает коммуникации как таковой — в нем закрепляет­ся самовоздействие надежности. Ребенок не знает, что ему сооб­щили, он узнает об этом, только когда почувствует недостаток надежности. В этом и состоит различие между совершенством машины и человеческой любовью. Люди постоянно ошибаются, делают что-то не так. Обычная забота матери о ребенке предпола­гает, что мать постоянно исправляет свои ошибки. Эти относитель­ные изъяны, немедленно исправляемые, многое добавляют к со­общению, так что ребенок в конце концов узнает и об удачах. Таким образом, успешное приспособление матери к нуждам ребен­ка сообщает ему чувство защищенности, ощущение, что он лю­бим. Как аналитики мы знаем об этом, потому что постоянно ошибаемся, а значит, ожидаем ответного гнева и получаем его. Если мы выжили — нами можно воспользоваться. Именно бесчис­ленные промахи в соединении с заботливым стремлением испра­вить их коммуницируют любовь, то есть сообщают, что рядом есть человек, который о вас заботится. Когда промахи не исправляются за необходимое время — за секунды, минуты, часы, — мы исполь­зуем термин депривация (лишение). Депревированный ребенок — это ребенок, познавший вслед за исправленными промахами опыт неисправленных. И тогда трудом жизни ребенка становится созда­ние таких условий, в которых исправленные промахи вновь будут формировать модель жизни.

Вам, наверное, ясно: тысячи этих относительных изъянов и промахов, присущих нормальному ходу жизни, несравнимы с неудачей приспособления в целом, она не провоцирует гнев, по­тому что ребенок еще не способен гневаться из-за чего-то — гнев предполагает наличие воображаемого идеала, затем подвергшего­ся разрушению. Неудача приспособления в целом или отсутствие необходимой поддержки вызывают у ребенка невообразимую тре­вогу, и содержание этой тревоги таково:

Распад на куски.
Бесконечное падение.
3)  Полная изоляция из-за отсутствия каких бы то ни было спо-
собов коммуникации.

4)  Разъединение психики и сомы.

Все это результаты лишения, или оставшегося неисправленным общего изъяна окружения.

(Я не располагаю временем, чтобы говорить об общении на уровне интеллекта — имея в виду зачаточный интеллект младен­ца, — и должен ограничиться обращением к психическому компо­ненту психосоматического единства.)

Невозможно представить общий изъян окружения как коммуни­кацию. Ребенка не нужно учить тому, что такое “очень плохо”. Когда все идет очень плохо и промахи окружающих всякий раз остаются неисправленными в кратчайшее время, ребенок посто­янно страдает, его развитие будет нарушаться, а коммуникация прерывается.

Развитие темы

Вероятно, я сказал достаточно, чтобы обратить ваше внимание на основные формы ранних невербальных коммуникаций. Кое-что добавлю в качестве рекомендаций.

1. Живое общение между матерью и ребенком поддерживается особым образом. Речь идет о ритме и тепле материнского дыхания и конечно — о запахе матери, чрезвычайно ощутимо меняющем­ся. А также о биении ее сердца — звуке, хорошо известном ребен­ку, насколько он может что-то хорошо знать до рождения.

В качестве иллюстрации физической коммуникации матери и ребенка приведу укачивание, когда мать приспосабливает свои движения к движениям ребенка. Укачивание спасает от деперсо­нализации, или утраты психосоматического единства. А разве дети не различаются по ритму подходящего им укачивания? И разве не бывает так, что матери кажется слишком быстрым или слишком медленным ритм, в котором ей надо укачивать ребенка, подстра­иваясь под него? Описывая эту группу явлений, скажем, что об­щение осуществляется в рамках единого для матери и ребенка фи­зического опыта.

*См. Transitional Objects and Traansitional Phenomena. (1951) — In: Through Peadiatrics to Psychoanalysis. London: Tavistock Publications. New York: Basic Books, 1958. **См. Mirror-role of Mother and Family in Child Development. (1967) In: Playing and Reality. London: Tavistock Publications, 1971.
Затем есть игра. Я не имею в виду всякие затеи и шутки. Взаимная игра матери и ребенка открывает область, которую можно назвать “общей землей”, или “ничьей землей”, и которая являет­ся землей каждого — это место, где зарыт секрет, потенциальное пространство, способное стать переходным объектом*, символом доверия и союза между ребенком и матерью, союза, не нуждаю­щегося в интерпретациях. Поэтому не забывайте про игру, в ко­торой рождаются приятные волнения и радость.
А теперь несколько слов о том, как ребенок может “восполь­зоваться” лицом матери. Лицо матери можно рассматривать как прообраз зеркала. В материнском лице ребенок видит самого себя. Если мать подавлена, депрессивна или занята чем-то другим, ре­бенок увидит только лицо**.
От этих невербальных коммуникаций мы можем перейти к способам, с помощью которых мать реализует созревшие потреб­ности ребенка и таким образом сообщает ему мысль о том, к чему он готов. Ребенок говорит (разумеется, без помощи слов): “Мне бы хотелось … ” — и сразу же мать спешит перевернуть его или по­кормить, так что ребенок способен закончить предложение — “…чтобы перевернули … чтобы дали грудь и т.д. и т.д.”. Следова­ло бы сказать, что “ребенок создает грудь”, но он не смог бы это­го сделать, не появись в нужный момент располагающая грудью мать. Сообщение, адресованное ребенку, будет таким: “Подходи к миру творчески, твори мир; только то, что ты создал, имеет смысл для тебя”. Дальше следует такое сообщение: “Мир подчи­няется тебе, ты его контролируешь”. От первоначального опыта всемогущества у ребенка появляется способность переживать фру­страцию и однажды даже достичь противоположного всемогуществу полюса, то есть чувства, что он, ребенок, пылинка во вселенной, существовавшей до того, как его пожелали и зачали родители, которым было приятно друг с другом. Не оттого ли, что он был Богом, человек обретает черты, присущие человеку?
Вы можете спросить: зачем все эти рассуждения о ребенке и матери? Хочу вас заверить: вовсе не для того, чтобы научить мате­рей, что им делать или какими им быть. Если они не могут сами, мы их не научим. Хотя в наших силах удержаться от вмешатель­ства. Однако в подобных рассуждениях есть смысл. Если мы спо­собны учиться у матерей и младенцев, то начнем понимать, в чем нуждаются наши пациенты-шизофреники, с их особым переносом. Существует и обратная связь: от пациентов-шизофреников мы можем узнать, как понимать отношения матери и ребенка, яснее увидим суть этих отношений. Впрочем, именно мать с ребенком помогают нам узнать о потребностях пациентов-психотиков или пациентов в психотических фазах.